Очень скоро убедился: понимал я свою роль правильно. Мои рассказы действовали на слушателей, как ушаты холодной воды. Тем более, что я всегда старался показать, что у меня, еврея, нет никакой враждебности или неприязни по отношению к немцам, к немецкому народу. Тут я не кривил душой: мне очень нравились немецкая чистота, немецкая приученность к порядку, немецкое трудолюбие. Но на диспутах я говорил не об этом, а, рассказывая о жестокостях эсэсовцев, вспоминал и о тех добрых немцах, которые сочувствовали узникам гетто и концлагерей и это сочувствие проявляли: и о тех «фирмачах» в Ломже, которые позволяли нам, тюремной команде из голодных евреев, воровать хозяйских кур; и том мастере в концлагере Штутгоф, который защищал отца от антисемита-поляка; и о тех немецких женщинах, которые поили водой узников Бухенвальда на нашем последнем марше при эвакуации лагеря…
Хорошая металлическая противопожарная дверь тут.
Чем дальше, тем больше эта моя общественная деятельность меня увлекала. Я чувствовал себя активным участником обновления Германии, очищения умов ее молодежи — и, не скрою, это поднимало меня в собственных глазах. Льстило мне и то, что в молодежном секторе ЦК я считался очень ценным активистом, так сказать, специалистом по «еврейскому вопросу»: ведь из молодых я был один, кто и прошел через ужасы гетто, и мог об этом говорить на чистом немецком языке.
Среди членов ЦК компартии и правительства Тюрингии было много бухенвальдцев. Некоторых из них я видел еще в лагере, других узнал уже в Веймаре. Теперь я с ними встречался в молодежном секторе, на митингах и диспутах, а чаще всего в ресторанчике «у толстого Руди», где бывшие узники обедали по специальным талонам.